Избавиться от отверженных

(Об эволюции преступности в советское время)

В произведении французского писателя В. Гюго «Отверженные» может удивить, что каторжная публика выработала собственные нормы поведения причем неукоснительные и беспощадно суровые. Каждый заключенный обязывается делать попытку к побегу и вся каторга помогает ему. Поэтому каждый вновь поступивший каторжанин становится на очередь (под угрозой выглядеть тайным врагом преступному братству). Само собой разумеется, самовольные устремления на волю лишь исключительно редко означали успех. А пресеченные попытки побега, понятное дело, означали новый суд и прибавление срока, а тем самым пребывание в заключении удлинялось. Так что подросток, осужденный на пять лет за попытку украсть булку для больной матери, вышел из заключения только через девятнадцать лет неукротимо озлобленным мизантропом. Удивляться тут есть чему, ведь ничего подобного нет в каторжном быте, изображенным в «Записках из мертвого дома» Ф. Достоевского. Насчет воровских вожаков там нет даже и намека и не видать никаких поддерживаемых заключенными неписанных правил. А дело скорее всего только в том, что в тот период российские органы правопорядка еще не доросли до такого мастерства, когда в их сети попадают самые отъявленные негодяи, убийцы и ворюги. В середине девятнадцатого века примерно половину всех обитателей каторги в нашей стране составляют осужденные за должностные преступления чиновники и офицеры. С одной стороны, законодательство европейских стран тогда все еще допускало самосуд для самых очевидных преступлений и потому самые неукротимые из слодеев из внимания органов правопорядка автоматически исключались. С другой стороны, полиция набиралась опыта и совершенствовалась постепенно, а Франция, опередившая всех с введением этого института, надо полагать раньше всех стала заполнять места лишения свободы самыми отъявленными из негодяев и потому уже тогда смогла подняться до уровня, к которому другим еще только предстояло прийти.

Но вот в другом произведении писателя той же эпохи В. Крестовского «Петербургские трущобы» уже появляется персонаж по имени Рамзя, в котором угадывается признаваемый сотоварищами по заключению авторитет, и даже намечается что-то вроде попытки соперничества со стороны конкурента. Однако дальше больше и в последующем при изображении тюремных порядков в нашей литературе такие вожаки уже не угадываются, а властвуют, порядки становятся беспощадно жесткими. Нечто похожее на «нормальные» тюремные порядки можно найти у К. Паустовского в его «Повести жизни». Достаточно будет поискать в этом обширном произведении фамилию Соколовский, чтоб выйти на интересующую нас тему. Вряд ли писатель знал о нем все, но нас все и не интересует.

«По пути в Сибирь, в Харькове, — рассказывается в соответствующем отрывке, — ввели в арестантский вагон молодого человека в кандалах, в пенсне без оправы… Когда человек в кандалах вошел в вагон и сказал только одно слово «ну!», «шпана» тотчас притихла, освободила для него, несмотря на тесноту в вагоне, целое отделение и начала всячески перед ним лебезить». Немаловажно также и то, что «и конвойные относились к молодому человеку в кандалах с некоторым почтением и делали ему поблажки».

И еще круче выглядят лагерные порядки в изображении князя С. Трубецкого в его книге воспоминаний «Минувшее». Он оказался в тюрьме за участие в антисоветском офицерском заговоре в 1920 году, когда были уже отменены расстрелы по законам военного времени, и суд приговорил его к десяти годам. Охранники были прежние, со сроками службы в несколько десятилетий. В это время, заметим в скобках, мало кто верил в долгое правление большевиков и потому тюремные охранники побаивались арестованных больше, чем новых правителей, каковые, по всеобщему убеждению, не сегодня-завтра окажутся на этих нарах. И не только охранники, но даже и чекисты, как замечает не без ехидства «Доктор Живаго» Б. Пастернака, ибо, по его словам, многие из этих сотрудников новых правоохранительных органов предпочитают оставаться закоддированными. Что же до уголовников, то, как рассказывает князь, один из заключенных вздумал не подчиниться воровским установлениям и горько пожалел об этом. Его сунули головой в парашу и держали так, пока не начнет захлебываться.

Сам князь и его подельники были избавлены от соседства с уголовными в одной камере и через год его стали выпускать на работу на воле. Так предписывалось поступать с 1918 года и с теми из попавших под арест, кто объявлял о разрыве с преступным сообществом (так называемый актив, который впоследствии стал составлять там обязательную прослойку).

Порядки в местах лишения свободы определялись воровскими вожаками именно потому, что избавление общества от них становилось все более успешным. В то же время любая тюремная администрация тогда и много позже вынуждена была считаться с ними как с особой властью. Вот как рассказывается в книге Трубецкого про случай кражи часов у работавшего в тюрьме часовщика (с часами сотрудников тюрьмы и прилегающих учреждений). Начальник тюрьмы вызвал главного из вожаков и пригрозил, что задержит на многие месяцы оформление амнистии, только что объявленной правительством. Через час или два после этого разговора, говорит автор «Минувшего», глава уголовных врывается к часовщику: «Ты, такой-сякой, сколько часов, говоришь, пропало?» — «Двенадцать». — «Двенадцать! А как же их тут, такой-сякой, тринадцать? Все твои, или нет?» — «Все мои,— сказал испуганный часовщик,— я про одни забыл».— «Забыл, мерзавец! А потом из-за лишних пропавших часов опять заварушка бы вышла. Смотри, в другой раз ты перед нами в ответе будешь, по головке не погладим!» На этом глава уголовных и часовщик пошли к начальнику тюрьмы и заявили ему, что все часы найдены. Начальник вздохнул спокойно: все в порядке.

Российская воровская субкультура при вступлении в двадцатый век выделялась многими своими чертами. Обычная круговая порука воровских шаек тут вылилась в самое настоящее сплочение с беззаветной преданностью. Очень большие подробности на эту тему можно узнать из книги Г. Медынского «Честь» (1959 г.; в последующих переизданиях многое смягчилось). Были у них свои ритуалы, свой язык и свой кодекс чести. Выходивший на волю уголовник отчитывался перед своей шайкой насчет поведения в лагерной зоне и в первую очередь о том, как помогал «ворам в законе» «держать мазу» (отмазываться, противостоять администрации). В журнале «Огонек» как-то промелькнуло сообщение про воровку, которая отрубила себе руку, давая клятву на верность уголовному братству. «Честный вор» должен был гордиться своим положением и быть стойким в презрении к остальному миру. «Прошел детдом, тюрьму, приют и срока не боялся, когда ж вели в народный суд немного волновался» (В. Высоцкий).

В те далекие годы, если случалось, что суд вынес приговор не тому, то уголовники без замедления подсылали судье убийцу. Помнится, был где-то в сталинское время даже фильм, героиня которого юристка намеривается занять должность судьи и все ее близкие бросились отговаривать: ты неправильно кого-нибудь засудишь, тебя убьют. И продержалась такая установка где-то до первых послевоенных лет. Поколение тех, чья сознательная жизнь начиналась на переходе от сталинской эпохи к хрущовской, может припомнить мелькавшие еще временами в досужих разговорах реплики на эту тему, хотя о самих таких происшествиях тогда уже было не слышно.

И было в ходу у наших уголовников еще другое гораздо более сатанинское обыкновение. Проигравший в карты должен был кого-нибудь убить, скажем того, кто окажется в кино на седьмом месте десятого ряда, или на лавочке в парке второй от входа. Наверно, трудно теперь поверить, но у отпетой мрази, называвшей себя «братками», такое «развлечение» имелось. Интересно, существовало ли что-нибудь подобное еще где-нибудь? Слухи о том, что какие-то лавки в присутственных местах проиграны, мелькали довольно часто, хотя, конечно же были бесконечно преувеличенными. На памяти пишущего эти строки одно такое действительное зверство относится к 1960 году, возможно, самое последнее, но слухи насчет возможных опасений перед «проигранными» местами, помнится, продержались еще примерно с десятилетие и прекратились уже в семидесятые годы.

В вытеснении из жизни свойственных нашему преступному миру установок, видимо, некоторую роль сыграла так называемая «война сук и воров» 1948 года. Это в послевоенные годы неработающих вожаков преступного сообщества стали сводить в одну зону, где они быстро перебили друг друга. Но были и успехи чисто воспитательные. Нельзя не вспомнить и получившую международное признание систему А. Макаренко, которая превратила колонию несовершеннолетних преступников в образцовое воспитательное учреждение и одновременно в предприятие по производству фотоаппаратов. Так или иначе, но оттеснение воровских лидеров от лагерной публики и вовлечение последней в актив, хотя и медленно, но продвигалось, и в брежневские времена и понятие «честный вор», и понятие «вор в законе» оказались забытыми.

Насколько смягчились к семидесятым взаимоотношения между охранниками и арестантами можно увидеть из рассказа С. Довлатова «Представление» о том, как предстояло доставить под охраной отпетого рецидивиста из одного лагпункта в другой (мы приведем только несколько отрывков).

«Доставить сюда зека по фамилии Гурин, срок одиннадцать лет, пятая судимость. Человек «в законе, будьте осторожны». «По уставу нужно ездить вдвоем. – Что в охране делается по уставу?»

«Я решил не ждать лесовоза, а сразу идти к переезду, догонит нас попутный транспорт – хорошо, а нет можно и пешком дойти…. Так мы и шли пешком до самой зоны. Остановились, чтобы поесть. Я отдал Гурину хлеб и сало». «Ему мешали наручники, он попросил: сбросил бы манжеты ли боишься, что винта нарежу. Ладно, думаю, при свете не опасно…. Я снял наручники, пристегнул их к ремню». «Мы без приключений достигли зоны». Закоренелого рецидивиста с таким благопристойным поведением в послевоенные годы и раньше нельзя себе было даже и представить.

Еще раньше, к хрущевскому времени относится также и исчезновении того, что исстари называлось у нас «стенка на стенку», то есть драки между толпами парней из разных районов и вовсе не ради разрешения каких-то обид или интересов. Так, от скуки что ли. Старшие припоминали, что даже в одном дворе начинали обычно самые маленькие, в их распри вмешивались все старшее и старше, под вечер вступали в дело взрослые. А с наступлением сумерек сидели вместе и покуривали.

И никак нельзя не упомянуть уж совсем необычное старинное деревенское развлечение с девками. Поверят ли нынешние: поймали праздные гуляки какую-нибудь кралю и завязали ей подол на голове? Белья у наших женщин в былые времена не водилось и те поэтому одевали несколько юбок и прихватывали подол ниткой между ног. В досужей трепатне могло иной раз прозвучать как что-то допустимое еще и на закате хрущевской эпохи, хотя на деле ушло в небытие вместе с коллективными драками.

В общем жизнь менялась, наш простолюдин перестал воспринимать житейские установки от предков. Одним из таких обновлений были так называемые «стиляги». Это новые поколения обнаружили благодаря всеобщей грамотности, что мы вовсе не европейская страна, ибо у нас каждый город – большая деревня. И началось раболепие перед благоустроенным Западом с оплевыванием своего национального. Но к уголовщине это уже не имело отношения.

Октябрь 2020 г.